Уединенное
Василий Васильевич Розанов – русский религиозный философ, литературный критик и публицист. Человек непростой судьбы, во многом, пожалуй, сформированной амбивалентностью его мышления: "На предмет надо иметь именно 1000 точек зрения. Это "координаты действительности", и действительность только через 1000 и улавливается". Эти точки зрения порой буквально разрывали Василия Васильевича.
Вот несколько штрихов его жизни: рано потеряв родителей, воспитывался старшим братом; закончил историко-филологический факультет Московского университета, где слушал лекции С. М. Соловьёва, В. О. Ключевского и др.; 24-летним женился на 41-летней А. П. Сусловой, которая до замужества была любовницей женатого Достоевского; будучи преподавателем Елецкой гимназии, Розанов с другом Первовым делают первый в России перевод с греческого "Метафизики" Аристотеля; перед кончиной Розанов открыто нищенствовал, голодал, в конце 1918 года, за год до смерти, обратился со страниц своего "Апокалипсиса нового времени": "Устал. Не могу. 2—3 горсти муки, 2—3 горсти крупы, пять круто испечённых яиц может часто спасти день мой. <…> Сохрани, читатель, своего писателя, и что-то завершающее мне брезжится в последних днях моей жизни".
"Уединенное" (1912) – первая из серии поздних книг, которые представляют собой собрание разрозненных эссеистических набросков, беглых умозрений, дневниковых записей, внутренних диалогов, объединённых по настроению. Судя по всему, писатель в это время переживал глубокий духовный кризис, выразившийся в сквозящем пессимизме и многочисленных размышлениях о смерти. Тем не менее, для многих читателей этот сборник может представлять живой интерес. Как обычно, приведу подборку цитат (рекомендуя читать книгу полностью).
С читателем гораздо скучнее, чем одному. Он разинет рот и ждет, что ты ему положишь? В таком случае он имеет вид осла перед тем, как ему зареветь. Зрелище не из прекрасных…Как будто этот проклятый Гуттенберг облизал своим медным языком всех писателей, и они все обездушелись «в печати», потеряли лицо, характер. Мое «я» только в рукописях, да «я» и всякого писателя.Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком…И все понятно.И не надо никаких слов.Вот чего нельзя с иностранцем.Живи каждый день так, как бы ты жил всю жизнь именно для этого дня.
Секрет писательства заключается в вечной и невольной музыке в душе. Если ее нет, человек может только «сделать из себя писателя». Но он не писатель…Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию.Из «сердца горестных замет»: за много лет литературной деятельности я замечал, видел, наблюдал из приходо-расходной книжки (по изданиям), по «отзывам печати», что едва напишешь что-нибудь насмешливое, злое, разрушающее, убивающее, – как все люди жадно хватаются за книгу, статью.Как ни страшно сказать, вся наша «великолепная» литература в сущности ужасно недостаточна и не глубока. Она великолепно «изображает»; но то, что она изображает, – отнюдь не великолепно, и едва стоит этого мастерского чекана.В России вся собственность выросла из «выпросил», или «подарил», или кого-нибудь «обобрал». Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается.Вечно мечтает, и всегда одна мысль: – как бы уклониться от работы.(русские).Добчинского, если б он жил в более «граждански-развитую эпоху», – и представить нельзя иначе, как журналистом, или, еще правильнее – стоящим во главе «литературно-политического» журнала; а Ноздрев писал бы у него передовицы… Это – в тихое время; в бурное – Добчинский бегал бы с прокламациями, а Ноздрев был бы «за Родичева». И, кто знает, вдвоем не совершили ли бы они переворота. «Не боги горшки обжигают»…И только одно хвастовство, и только один у каждого вопрос: «Какую роль при этом я буду играть?» Если «при этом» он не будет играть роли, – «к чёрту».«Мой Бог» – бесконечная моя интимность, бесконечная моя индивидуальность. Интимность похожа на воронку, или даже две воронки. От моего «общественного я»идет воронка, суживающаяся до точки. Через эту точку-просвет идет только один луч: от Бога. За этой точкой – другая воронка, уже не суживающаяся, а расширяющаяся в бесконечность, это Бог. «Там – Бог». Так что Бог1) и моя интимность2) и бесконечность, в коей самый мир – часть.С основания мира было две философии: философия человека, которому почему-либо хочется кого-то выпороть; и философия выпоротого человека. Наша русская вся – философия выпоротого человека. Но от Манфреда до Ницше западная страдает сологубовским зудом: «Кого бы мне посечь?»Ницше почтили потому, что он был немец, и притом – страдающий (болезнь). Но если бы русский и от себя заговорил в духе: «Падающего еще толкни», – его бы назвали мерзавцем и вовсе не стали бы читать.Двигаться хорошо с запасом большой тишины в душе; например, путешествовать. Тогда все кажется ярко, осмысленно, все укладывается в хороший результат.Но и «сидеть на месте» хорошо только с запасом большого движения в душе. Кант всю жизнь сидел: но у него было в душе столько движения, что от «сиденья» его двинулись миры.«Счастье в усилии», говорит молодость.«Счастье в покое», говорит смерть.«Все преодолею», говорит молодость.«Да, но все кончится», говорит смерть.Судьба бережет тех, кого она лишает славы.Никакой человек не достоин похвалы. Всякий человек достоин только жалости.
Цитаты из других книг можно найти в книжном навигаторе